«Русская армия оставила в Москве на милость победителей от 10 до 15 тыс. больных и раненых, большая часть которых была нетранспортабельна. Ко времени освобождения первопрестольной столицы российской армией в ней оставалось не менее 2,5 тыс. русских раненых. Таким образом, можно предполагать, что из 10–15 тыс. больных и раненых, которые были оставлены в Москве, погибли или были угнаны в плен по меньшей мере 8 тыс. человек. Непосредственно в Москве из числа раненых в день Бородина от пожаров, голода, ран и болезней, а также от рук оккупантов, а то и от рук соотечественников, могло погибнуть до 6–6,5 тыс. человек. Грандиозный пожар, начавшийся уже в день вступления войск Наполеона в Москву, имел для оставшихся в городе раненых трагические последствия. Часть раненых погибла непосредственно в огне (в Кудринском Вдовьем доме — не менее 700 человек, значительное число погибло в Спасских казармах и в ряде других зданий и на улицах)» [632] .
Не видно тут последствий «сокрушительного удара» по Наполеону.
Потери французов сопоставимы с их же потерями в «ничейном» сражении при Прейсиш-Эйлау. Но через полгода они же разгромили русскую армию под Фридландом. А потери русской армии под Бородино были много выше, чем ее потери в разгромном Аустерлице [633] .
«Историки пытаются доказать, что Наполеон одержал при Бородине «пиррову победу», так как понес слишком тяжелые, невосполнимые потери. Спору нет, урон французских войск очень велик. Но какая же это «пиррова победа», если армия Наполеона, будучи наступающей стороной, теряет около 30 тысяч человек убитыми и ранеными, в то время как русская армия, обороняясь на позиции, усиленной полевыми укреплениями, — более 40 тысяч?» [634] .
При этом Наполеон сохранил нетронутой свою гвардию (17 000 человек; четыре дивизии) [635] , в то время как в русской армии нетронутыми остались лишь два полка гвардии (Преображенский и Семеновский) и шесть батальонов егерей [636] . В совокупности это 8–9000 человек [637] .
…Впервые в 1812 году гвардейские дивизии Делаборда и Роге (Старая и Новая Гваридии) вступили в бой лишь 17 ноября под Красным.
«Первый раз наши молодые солдаты услышали резкий свист ядер и более глухой гул пролетающих гранат, за которыми следовал грохот разрывов. Наш старый генерал (Делаборд) медленно проезжал вдоль строя и приговаривал: «Ну, ну, ребята, поднимите выше носы, когда-нибудь нужно понюхать пороха в первый раз!»» [638] .
Дальнейшее описал Денис Давыдов:
«Мы помчались к большой дороге и покрыли нашей ордою все пространство. Наконец, подошла Старая Гвардия, посреди которой находился сам Наполеон. Неприятель, видя шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать хотя одного рядового от сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегали все усилия наши и оставались невредимыми… Я никогда не забуду свободную поступь и гордую осанку сих, всеми родами смерти угрожаемых воинов! Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, — в белых ремнях, с красными султанами и эполетами, — они казались как маков цвет среди снежного поля!.. Я, как теперь, вижу графа Орлова-Денисова, гарцующего у самой колонны на рыжем коне своем, окруженного моими ахтырскими гусарами и ординарцами лейб-гвардии казацкого полка. Полковники, офицеры, урядники, многие простые казаки бросались к самому фронту, — но все было тщетно!.. Гвардия с Наполеоном прошла посреди казаков наших, как стопушечный корабль между рыбачьими лодками» [639] .
Это ноябрь. Это Великое Отступление. Это уже почти исчезнувшая Великая Армия. А если бы этот «стопушечный корабль» вечером 7 сентября двинулся вперед через уже потерянные русские укрепления?
Французы ощущали себя триумфаторами. Наполеоновские ветераны не мальчики, чтобы впадать в отчаяние от того, что враг отступает не в таком беспорядке, как в иные времена.
Была ли способна французская армия к новому генеральному сражению? Да, была; она его ждала и активно искала.
Была ли готова к нему русская армия после Бородино? — Нет. Кутузов далее весь остаток своей жизни уклонялся от генерального боя [640] и поначалу даже попросту прятался от Наполеона (в своем «тарутинском маневре»). Так кто ощущал себя победителем?
Французы вообще полагали, что входом в Москву закончена вся война.
«Около десяти тысяч неприятельских солдат бродили в течение нескольких дней среди нас, пользуясь полной свободой. Некоторые из них были даже вооружены. Наши солдаты относились к побежденным без всякой враждебности, не думая даже обратить их в пленников, — быть может, оттого, что они считали войну уже конченной или, быть может, здесь сказывались беспечность и сострадание, ибо вне битвы французы не любят иметь врагов. Поэтому они разрешали им сидеть у своих костров и даже больше — допускали их как товарищей во время грабежа» [641] .
Нет, французы после Бородино никак не чувствовали себя «сокрушенными».
Но неужели дух русской армии, оставившей Бородино и Москву после огромных потерь, мог быть более оптимистичным, чем настроение наступающих французов? «Дух» русской армии и после таких потерь, и в особенности в связи с оставлением Москвы, упал. Генерал Д. С. Дохтуров писал жене 3 сентября ст. ст.:
«Я в отчаянии, что оставляют Москву. Какой ужас! Какой стыд для русских покинуть отчизну без малейшего боя. Какой позор! Теперь я уверен, что все кончено, и в таком случае ничто не может удержать на службе; после всех неприятностей, трудов, дурного обращения и беспорядков, допущенных по слабости начальников, после всего этого ничто не заставит меня служить — я возмущен всем, что творится!» [642] .
Бывало ли на памяти русской армии 1812 года, что, отступая, она чувствовала себя победителем?
Кроме того, большинство солдат русской армии были рекрутированы после Аустерлица. Они просто не знали и не могли знать, как выглядит победа на поле боя. В первой для них (для большинства) военной кампании они видели только ретирады (отступления). Вот и сейчас, потеряв треть своих товарищей за один день и отступив (в день боя — по всей линии боестолкновения на 800–1600 метров от изначальных укрепленных позиций, на следующий день — на 6 верст, а потом и за Москву), разве могли они «стратегически» оценить произошедшее в качестве победы?
Как могли они себя чувствовать победителями, если им день за днем приходилось исполнять приказы о поджоге оставляемых ими русских городов и селений?
И даже о Москве лермонтовский стих говорит вполне ясно: «ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?». То есть Москва отдана французам в уже спаленном состоянии. Москва сначала сожжена, и лишь потом отдана. Но если французы еще ее не получили, то кем же она спалена?
Наполеон в те дни (19 октября) вполне резонно говорил своим русским собеседникам: — «Я поступил бы с Москвой так, как поступил с Веной и Берлином, но русские сами сожгли свою столицу… Мои войска занимали почти все европейские столицы, но я не сжег ни одной из них» [643] .
Сегодня русские историки уже вполне согласны с французскими: тот, кто приказал вывезти из Москвы все насосы и трубы для тушения огня, тот и приказал ее поджечь… [644] При этом по приказу Кутузова Милорадович передал письмо начальнику главного штаба Наполеона маршалу Бертье: